♠_ТВОРЧЕСКИЕ__ИСТОРИИ_♠ 
Нынче много разговоров ведётся о знахарях, колдунах, ведьмах, мистике всякой или, как их сейчас называют, экстрасенсах. Считаю по своему разумению стариковскому, «сенсы» все эти – шарлатаны. Я так вам скажу, по старым-то временам в каждой деревне знахарок да колдуний завалом было. И никто ничего необычного в этом не видел.
Заболел ли ребёнок: не спит, кричит, есть отказывается, с головой ли проблемы – куда шли? К бабкам шли. Пустяшным делом считалось новорожденному грыжу пупочную заговорить, сотрясение головы поправить. Кожные болезни так и за болезни не считались, на любую такую хворь у знающей бабки травы да отвары были, мази разные. Да и мозги на место быстро ставили. Посадит тебя бабка на стул в летней кухоньке, пошепчет чего-то, возьмёт сковородку малую, над твоей головой в неё яйцо сырое разобьёт, побормочет, и через три-четыре захода разум твой на место возвращается.
Ох, забыли всё это, забыли.
Всё таблетками да химией разной людей-то травят, а болезнь не лечат, только внутрь загоняют. А всё почему? Умные шибко стали – мол, всё старое нам не указ. На всё старое – хихоньки да хахоньки. Слава Богу, в дальних-то таёжных деревнях остались знания эти – не добрались ещё туда новоявленные эскулапы.
В деревеньке одной, ну, деревенька – не деревенька, лесоучасток леспромхозовский, паренёк молодой жил. Дурачок деревенский. Митей кликали. Силу имел необычайную. Подковы гнул, гвозди-сотку из стены пальцем выковыривал. Так в деревне приспособили его дрова рубить – всем ведь надо. А тут такая сила дармовая, да и парню чуток деньжат на прокорм перепадало. Мелюзга деревенская за ним следом бегала да дразнила. А он только улыбался. Не злобив был. Может, за ту незлобивость и нрав спокойным дурачком-то и кликали. Мужики да бабы гоняли, конечно, мелочь пузатую, да где уж унять-то их. Молодые – народец жестокий, боль ещё не прочувствовали, думают, их-то хвори и напасти стороной обойдут – чужая хворь им в радость, есть повод поиздеваться.
Деревенька-то небольшая – друг дружку все знали до колена до седьмого. Об одной бабке только мало что знали. Да и знали ли вообще что-нибудь? Жила она на выселках, верстах в двух от деревни. Жила одна. Давно. Почитай, в конце войны-то и объявилась. Не нашенских кровей. Тогда ить в Сибирь кого и откуда только не гнали. По говору её да по слухам разным, с Западной Украины была. Ну, а раз оттуда, то и кликали её бандеровкой, а кто и "Бандера-старая". Народ-то разный, не у всех ума палаты, да и как говорится: "На чужой роток не накинешь платок".
А жила бабка тихо, незаметно. Редко-редко когда на почту письмецо тоненькое для неё приходило. Странно не то, что письмо приходило, странно то, что доходило. После письма бабка всегда приходила в деревеньку, шла в сельпо, брала бутылочку красного портвейна, конфет-подушечек, что прозывались "Дунькина радость", садилась на нижнюю ступень высоченного магазинного крыльца и всех угощала. И, раскрыв письмо, что-то долго рассказывала на смеси русско-украиньско-польского языков. Была она маленькая, щупленькая, с чистым, не по-старчески незамутнённым взглядом, и такой всегда светилась радостью, что не понятно было: за какие такие грехи её из мест благодатных в наш край комариный загнали…
И ещё бабка та знахарством славилась. А местные бабёнки и поворожить к ней нет-нет да бегали – это когда мужик ихний на чужую бабу глаз положит или пить начнёт по-чёрному. Бабка никому не отказывала. И что самое интересное - ворожба её всегда действенна была. Другой раз смотришь: мужик запойца последний, а как баба евонная к Бандере-старой сбегает – так мужик святее Папы Римского становится и всем талдычит о вреде пьянства. Не зря же на Руси говорят, что самые праведные люди – это завязавшие алкаши и грешницы. Куда уж тут нонешним-то кодировщикам!
Митяю-то, дурачку деревенскому, по той весне семнадцать годков стукнуло, а он всё из детства никак не выходил: ходил себе, улыбался, дрова колол да по науськиванию дружков малолетних за девчонками бегал да юбки им задирал. Те визжали, дураком называли да обещали батькам своим всё рассказать. А и рассказали бы – какой с дурочка спрос?
Господи, чего только мать не делала, чтобы Митька, старшенький её, как все люди был! Ничего не помогало. Вот и подалась она на выселки, к бабке. Уж, как и о чем, они там договаривались не моего ума дело. Знаю только, что бабка долго не соглашалась за Митькину болезнь браться. Видать, и знахарское уменье не беспредельно.
Но уломала как-то Митькина мать бабку и тихим осенним днём отвела сына на выселки. Бабка перво-наперво усадила Митьку на длинную деревянную скамью у печи да большую колоду долбленную ему дала да пестик деревянный, величиной с руку – давай, мол, Митя, масло сбивай. Работа долгая, колготная – время для разговору много будет. Сама начала по избе хлопотать: травы да коренья на стол кухонный сносить. Присела к тому столу, на Митяя смотрит и всё говорит-говорит на языковой смеси. А Митяй, такое дело, будто всё понимает и обстоятельно ей отвечает.
Бабка внимательно на него смотрит, слушает, из одного пучка травку возьмёт, из другого, головой покачает – другую возьмёт, да так и навязала с дюжину маленьких веничков. Да и в чугунки их - заваривать. Дело к обеду. Митяя за стол посадила, яишни на сале ему да литровую кружку взвара дала. Митяй-то в минуту яишню уплел да и взвар враз выхлебал. Бабка его опять к ступе отправила, а сама баньку затопила. Под вечер опять накормила, травами напоила да в баньке его и пропарила, в воде на травах лесных настоянных помыла. Под заговоры древние.
Утром его к колоде – масло взбивать, а сама почти до полудня пропала. Митяй парень исполнительный: скажут дрова колоть – колет, масло сбивать – сидеть сбивать будет, никуда не уйдёт.
Бабка вернулась не одна – к Митиным ногам из заплечного мешка кутёнка-щенка вывалила. Породного. Таких сейчас кавказкой овчаркой кличут. И по сей день в деревне голову ломают, где она его надыбала? В нашей-то глухомани? Митяй колоду бросил, на колени – бух! Давай щенка за вислые уши тянуть да в мокрый носик целовать. А щенок - вот ведь комочек ласковый - языком своим алым Митькину морду облизывает. Смеётся бабка, смеётся Митяй – щенок на радостях лужу наделал…
Всю осень бабка Митяя травами пользовала да банькой баловала, да длинные беседы на языке малопонятном вела. А Митяй с полуслова её понимал, внимательно слушал и всё, что бабка ни велела делать, исполнял в точности. Щенка ни на шаг от себя не отпускал – любил его до беспамятства, только что на ночь в постель его с собой не брал.
Митяй за осень возмужал крепко: дурковатая вечная улыбка сошла с его лица, улыбался теперь нечасто и к месту, во взгляде мужицкая твёрдость появилась, слюни, что иногда наползали на его нижнюю губу, исчезли напрочь. И глаза какие-то стали печальные, с поволокой вроде, как знали что-то запредельное. Иногда все трое уходили они в лес и пропадали там двое-трое суток, приходили уставшие, но какие-то просветлённые и радостные, словно новой жизни вдохнувшие.
Мать пару раз приходила, забрать Митяя хотела, но бабка не отдала – рано.
Так и зиму они втроём прокуковали. А уж как по весне-то объявился Митяй в деревне, и не узнали его. Крепкий, ладный, немногословный молодой парень, а с ним огромная мохнатая седовато-серая собака. Попыталась мелюзга деревенская по старой памяти его пару раз дурачком назвать – парень только взглядом повёл – разом у шпаны охотка дразниться пропала. Теперь они дружбы искать с ним стали. Мать только что не на крыльях по деревне летала. Девчата невеститься приходили, да Митяй их и взглядом не приветил. Братья его меньшие ни на шаг от него не отходили. А тут и военком подсуетился – пора, мол, тебе, парень, в армию, а раз у тебя такая знатная собака, в хорошие войска тебя определю – в пограничные…
Хорошо Митяй служил, каждые полгода письма благодарственные от командиров матери приходили. Мать с теми письмами к бабке бегала, читала да плакала. Бабка слушала да с каждым разом печальнее становилась, словно что чуяла.
В конце марта шестьдесят девятого приехали в деревню двое офицеров да шесть солдат-пограничников на военной машине ГАЗ-66. Гроб цинковый с Митяем привезли. Да посмертный орден Красной Звезды.
Начальство районное понаехало – хоронили Митяя с автоматным салютом. Солдаты матери кланялись, рассказывали, что из-за Митяя-то только и живы. Он их на Амурском льду от китайцев из пулемёта прикрывал – все успели отойти. Только он не смог. Уж больно много их, китайцев-то, было. Когда у него патроны кончились, он со штык-ножом на них кинулся. И пёс его за ним. Так его с собакой на льду и нашли, когда китайцев отогнали. Рядом лежали. Мёртвые.
Такая вот быль про бабку-знахарку да Митяя, дурочка деревенского…
Только иногда мне кажется, что не те дураки, коих дураками-то кличут, а те, что рядом с ними умных из себя корчат. Умный-то человек разве себя выпячивает….
А бабка на тех выселках долго-долго ещё жила.
Автор - Андрей Растворцев.
Заболел ли ребёнок: не спит, кричит, есть отказывается, с головой ли проблемы – куда шли? К бабкам шли. Пустяшным делом считалось новорожденному грыжу пупочную заговорить, сотрясение головы поправить. Кожные болезни так и за болезни не считались, на любую такую хворь у знающей бабки травы да отвары были, мази разные. Да и мозги на место быстро ставили. Посадит тебя бабка на стул в летней кухоньке, пошепчет чего-то, возьмёт сковородку малую, над твоей головой в неё яйцо сырое разобьёт, побормочет, и через три-четыре захода разум твой на место возвращается.
Ох, забыли всё это, забыли.
Всё таблетками да химией разной людей-то травят, а болезнь не лечат, только внутрь загоняют. А всё почему? Умные шибко стали – мол, всё старое нам не указ. На всё старое – хихоньки да хахоньки. Слава Богу, в дальних-то таёжных деревнях остались знания эти – не добрались ещё туда новоявленные эскулапы.
В деревеньке одной, ну, деревенька – не деревенька, лесоучасток леспромхозовский, паренёк молодой жил. Дурачок деревенский. Митей кликали. Силу имел необычайную. Подковы гнул, гвозди-сотку из стены пальцем выковыривал. Так в деревне приспособили его дрова рубить – всем ведь надо. А тут такая сила дармовая, да и парню чуток деньжат на прокорм перепадало. Мелюзга деревенская за ним следом бегала да дразнила. А он только улыбался. Не злобив был. Может, за ту незлобивость и нрав спокойным дурачком-то и кликали. Мужики да бабы гоняли, конечно, мелочь пузатую, да где уж унять-то их. Молодые – народец жестокий, боль ещё не прочувствовали, думают, их-то хвори и напасти стороной обойдут – чужая хворь им в радость, есть повод поиздеваться.
Деревенька-то небольшая – друг дружку все знали до колена до седьмого. Об одной бабке только мало что знали. Да и знали ли вообще что-нибудь? Жила она на выселках, верстах в двух от деревни. Жила одна. Давно. Почитай, в конце войны-то и объявилась. Не нашенских кровей. Тогда ить в Сибирь кого и откуда только не гнали. По говору её да по слухам разным, с Западной Украины была. Ну, а раз оттуда, то и кликали её бандеровкой, а кто и "Бандера-старая". Народ-то разный, не у всех ума палаты, да и как говорится: "На чужой роток не накинешь платок".
А жила бабка тихо, незаметно. Редко-редко когда на почту письмецо тоненькое для неё приходило. Странно не то, что письмо приходило, странно то, что доходило. После письма бабка всегда приходила в деревеньку, шла в сельпо, брала бутылочку красного портвейна, конфет-подушечек, что прозывались "Дунькина радость", садилась на нижнюю ступень высоченного магазинного крыльца и всех угощала. И, раскрыв письмо, что-то долго рассказывала на смеси русско-украиньско-польского языков. Была она маленькая, щупленькая, с чистым, не по-старчески незамутнённым взглядом, и такой всегда светилась радостью, что не понятно было: за какие такие грехи её из мест благодатных в наш край комариный загнали…
И ещё бабка та знахарством славилась. А местные бабёнки и поворожить к ней нет-нет да бегали – это когда мужик ихний на чужую бабу глаз положит или пить начнёт по-чёрному. Бабка никому не отказывала. И что самое интересное - ворожба её всегда действенна была. Другой раз смотришь: мужик запойца последний, а как баба евонная к Бандере-старой сбегает – так мужик святее Папы Римского становится и всем талдычит о вреде пьянства. Не зря же на Руси говорят, что самые праведные люди – это завязавшие алкаши и грешницы. Куда уж тут нонешним-то кодировщикам!
Митяю-то, дурачку деревенскому, по той весне семнадцать годков стукнуло, а он всё из детства никак не выходил: ходил себе, улыбался, дрова колол да по науськиванию дружков малолетних за девчонками бегал да юбки им задирал. Те визжали, дураком называли да обещали батькам своим всё рассказать. А и рассказали бы – какой с дурочка спрос?
Господи, чего только мать не делала, чтобы Митька, старшенький её, как все люди был! Ничего не помогало. Вот и подалась она на выселки, к бабке. Уж, как и о чем, они там договаривались не моего ума дело. Знаю только, что бабка долго не соглашалась за Митькину болезнь браться. Видать, и знахарское уменье не беспредельно.
Но уломала как-то Митькина мать бабку и тихим осенним днём отвела сына на выселки. Бабка перво-наперво усадила Митьку на длинную деревянную скамью у печи да большую колоду долбленную ему дала да пестик деревянный, величиной с руку – давай, мол, Митя, масло сбивай. Работа долгая, колготная – время для разговору много будет. Сама начала по избе хлопотать: травы да коренья на стол кухонный сносить. Присела к тому столу, на Митяя смотрит и всё говорит-говорит на языковой смеси. А Митяй, такое дело, будто всё понимает и обстоятельно ей отвечает.
Бабка внимательно на него смотрит, слушает, из одного пучка травку возьмёт, из другого, головой покачает – другую возьмёт, да так и навязала с дюжину маленьких веничков. Да и в чугунки их - заваривать. Дело к обеду. Митяя за стол посадила, яишни на сале ему да литровую кружку взвара дала. Митяй-то в минуту яишню уплел да и взвар враз выхлебал. Бабка его опять к ступе отправила, а сама баньку затопила. Под вечер опять накормила, травами напоила да в баньке его и пропарила, в воде на травах лесных настоянных помыла. Под заговоры древние.
Утром его к колоде – масло взбивать, а сама почти до полудня пропала. Митяй парень исполнительный: скажут дрова колоть – колет, масло сбивать – сидеть сбивать будет, никуда не уйдёт.
Бабка вернулась не одна – к Митиным ногам из заплечного мешка кутёнка-щенка вывалила. Породного. Таких сейчас кавказкой овчаркой кличут. И по сей день в деревне голову ломают, где она его надыбала? В нашей-то глухомани? Митяй колоду бросил, на колени – бух! Давай щенка за вислые уши тянуть да в мокрый носик целовать. А щенок - вот ведь комочек ласковый - языком своим алым Митькину морду облизывает. Смеётся бабка, смеётся Митяй – щенок на радостях лужу наделал…
Всю осень бабка Митяя травами пользовала да банькой баловала, да длинные беседы на языке малопонятном вела. А Митяй с полуслова её понимал, внимательно слушал и всё, что бабка ни велела делать, исполнял в точности. Щенка ни на шаг от себя не отпускал – любил его до беспамятства, только что на ночь в постель его с собой не брал.
Митяй за осень возмужал крепко: дурковатая вечная улыбка сошла с его лица, улыбался теперь нечасто и к месту, во взгляде мужицкая твёрдость появилась, слюни, что иногда наползали на его нижнюю губу, исчезли напрочь. И глаза какие-то стали печальные, с поволокой вроде, как знали что-то запредельное. Иногда все трое уходили они в лес и пропадали там двое-трое суток, приходили уставшие, но какие-то просветлённые и радостные, словно новой жизни вдохнувшие.
Мать пару раз приходила, забрать Митяя хотела, но бабка не отдала – рано.
Так и зиму они втроём прокуковали. А уж как по весне-то объявился Митяй в деревне, и не узнали его. Крепкий, ладный, немногословный молодой парень, а с ним огромная мохнатая седовато-серая собака. Попыталась мелюзга деревенская по старой памяти его пару раз дурачком назвать – парень только взглядом повёл – разом у шпаны охотка дразниться пропала. Теперь они дружбы искать с ним стали. Мать только что не на крыльях по деревне летала. Девчата невеститься приходили, да Митяй их и взглядом не приветил. Братья его меньшие ни на шаг от него не отходили. А тут и военком подсуетился – пора, мол, тебе, парень, в армию, а раз у тебя такая знатная собака, в хорошие войска тебя определю – в пограничные…
Хорошо Митяй служил, каждые полгода письма благодарственные от командиров матери приходили. Мать с теми письмами к бабке бегала, читала да плакала. Бабка слушала да с каждым разом печальнее становилась, словно что чуяла.
В конце марта шестьдесят девятого приехали в деревню двое офицеров да шесть солдат-пограничников на военной машине ГАЗ-66. Гроб цинковый с Митяем привезли. Да посмертный орден Красной Звезды.
Начальство районное понаехало – хоронили Митяя с автоматным салютом. Солдаты матери кланялись, рассказывали, что из-за Митяя-то только и живы. Он их на Амурском льду от китайцев из пулемёта прикрывал – все успели отойти. Только он не смог. Уж больно много их, китайцев-то, было. Когда у него патроны кончились, он со штык-ножом на них кинулся. И пёс его за ним. Так его с собакой на льду и нашли, когда китайцев отогнали. Рядом лежали. Мёртвые.
Такая вот быль про бабку-знахарку да Митяя, дурочка деревенского…
Только иногда мне кажется, что не те дураки, коих дураками-то кличут, а те, что рядом с ними умных из себя корчат. Умный-то человек разве себя выпячивает….
А бабка на тех выселках долго-долго ещё жила.
Автор - Андрей Растворцев.
 |  |  |
Для добавления комментариев необходимо авторизоваться
♠_ТВОРЧЕСКИЕ__ИСТОРИИ_♠ 
Удивительный колхоз
Удивительный колхоз - это новая многопользовательс
